К ней начали прикасаться мягкие руки — поднимать ее голову, снимать лицевую маску, так что голубое тепло овеяло щеки, а потом они начали скользить все ниже, ниже, развязывая ее одежды, снимая с нее меха, и ткани, и кожи. Сдернут пояс, сдернута куртка, сдернуты меховые штаны. По ее коже бежали мурашки. Она плавала, плавала в голубизне. Все было теплым, таким теплым! А руки порхали туда и сюда, и были они ласковыми, как когда-то старая матушка Тесенья, как иногда ее сестра Лейла, как Девин. Как Лейн, подумала она, и эта мысль была приятной, утешительной и возбуждающей в одно и то же время, и Шон задержала ее. Она с Лейном, в безопасности. Ей тепло и... и она вспомнила его лицо, голубизну его губ, лед в бороде, где замерзло его дыхание, черты лица, как изломанная маска, потому что боль сожгла его. Она вспомнила и вдруг начала тонуть в голубизне, захлебываться в голубизне, вырываться и кричать.

Руки приподняли ее, и чужой голос произнес что-то тихое, баюкающее на языке, которого она не поняла. К ее губам прижался край чашки. Шон открыла рот, чтобы закричать, но вместо этого начала пить. Что-то горячее, сладкое, душистое, с пряностями — и знакомыми ей, и совсем неизвестными. Чай, подумала она, ее руки взяли чашку из других рук, и она продолжала пить жадными глотками.

Она находилась в почти темной комнатке, полусидела на ложе из подушек; а рядом лежала ее сложенная одежда, и в воздухе плавал голубой туман от горящей палочки. Перед ней на коленях стояла женщина в ярких полосках многоцветных тканей; серые глаза спокойно смотрели на нее из-под гривы самых густых, самых буйных волос, какие только доводилось видеть Шон.

— Ты... кто...—сказала Шон.

Женщина погладила ее лоб бледной мягкой рукой.

— Карин,— произнесла она внятно.

Шон медленно кивнула, стараясь понять, кто эта женщина и откуда она знает про семью.

— Карин холл,— сказала женщина, и в глазах ее появилась улыбка, но печальная,—Лин, и Эрис, и Кейф. Я помню их, девочка. Бет — Голос Карина. Какой суровой она была! И Кейя, и Дейл, и Шон.

— Шон? Я Шон. Это я. Но Голос Карина — Крег.

Женщина чуть-чуть улыбнулась. Она все гладила, гладила Шон, лоб Шон. Кожа ее ладони была очень мягкой. Шон никогда еще не ощущала такого нежного прикосновения.

— Шон, моя возлюбленная,— сказала женщина.— Каждый десятый год, на Сборе.

Шон недоуменно заморгала. К ней вернулась память. Свет в лесу, цветы, вампиры.

— Где я? — спросила она.

— Ты всюду, где и не грезила побывать, маленькая Карин,— сказала женщина и тихонько засмеялась.

Стены комнатки поблескивали, словно темный металл.

— Здание,— пробормотала Шон.— Здание с ногами, все в цветах...

— Да,— сказала женщина.

— Ты... кто ты? Ты сотворила свет? Я была в лесу, и Лейн умер, и мои запасы почти кончились, и я увидела свет, голубое...

— Это был мой свет, дитя Карина, когда я спускалась с неба. Я была далеко, о да, далеко, в землях, о которых ты и не слышала, но я вернулась.— Женщина внезапно встала с колен и закружилась, ее пестрая одежда затрепетала, замерцала, а голубая дымка завивалась вокруг нее.

— Я колдунья, против которой тебя, дитя, предостерегали в Каринхолле,—ликующе вскричала она, и все кружилась, кружилась, кружилась, пока, обессилев, не упала рядом с ложем Шон.

Никто никогда не предостерегал Шон против какой-нибудь колдуньи. Она не столько боялась, сколько недоумевала.

— Ты убила вампира,— сказала она.— Как ты...

— Я чародейка,— сказала женщина.— Я чародейка, и творю чары, и буду жить вечно. И ты тоже, Шон, дитя Карина, когда я научу тебя. Ты будешь путешествовать со мной, и я обучу тебя всем чарам, и буду рассказывать тебе истории, и мы можем стать любовниками. Ты ведь уже моя возлюбленная, ты ведь знаешь. Каждый раз на Сборе. Шон. Шон.— Она улыбнулась.

— Нет,— сказала Шон,— не я. Еще кто-то.

— Ты устала, дитя. Вампир ранил тебя, и ты забыла. Но ты вспомнишь, ты вспомнишь.— Она встала и прошлась по комнатке, погасила пальцами горящую палочку, приглушила музыку. На спине волосы у нее падали почти до пояса — спутанные вьющиеся пряди,— буйные беспокойные волосы, которые при каждом ее движении взметывались, точно волны дальнего моря. Шон один раз видела море — много лет назад, еще до наступления глубокозимья. И не забыла.

Женщина каким-то образом погасила тусклые огни и в темноте вернулась к Шон.

— А теперь отдохни. Своими чарами я сняла твою боль, но она может вернуться. Тогда позови меня. У меня есть и другие чары.

Шон и правда клонило ко сну.

— Да,— прошептала она послушно. Но когда женщина отошла, Шон окликнула ее.

— Погоди,— сказала она.— Твоя семья, матушка. Скажи мне, кто ты.

Женщина остановилась в прямоугольной рамке желтого света — безликий силуэт.

— Моя семья очень велика, дитя. Мои сестры — Лилит, и Марсьен, и Эрика Стормджонс, и Ламия-Бейлис, Дейрдре д’Аллеран, Клерономас, и Стивен Кобольд Звезда, и Томо, и Вальберг — все были моими братьями и отцами. Дом наш в вышине за Ледяной Повозкой, а мое имя, мое имя — Моргана.

И она ушла, и дверь за ней закрылась, и Шон осталась одна.

Моргана, думала она, засыпая. Морганморганморгана. Имя вплеталось в ее сны, как голубая дымка.

Она совсем маленькая смотрит на огонь в очаге Каринхолла смотрит, как языки пламени лижут и щекочут большие черные поленья, и от них сладко пахнет душистым колючником, а рядом кто-то рассказывает историю. Нет, не Йон, Йон тогда еще не стал повествователем,— вот как давно это было. Рассказывала Тесенья, старая-престарая, вся в морщинах, рассказывала своим усталым голосом, полным музыки, своим колыбельным голосом, и все дети слушали. Ее истории были не такими, как истории Йона. Он повествовал только о битвах, войнах да кровной мести и чудовищах — полным-полно крови, ножей и страстных клятв над трупом отца. Тесенья не старалась пугать. Она повествовала о шести путешественниках из семьи Алинн, заблудившихся в глуши с наступлением замерзания. Случайно они вышли к большому замку из металла, и жившая там семья встретила их большим пиром. Путешественники ели и пили вволю, а когда утерли губы и стали прощаться, были поданы новые яства, и так оно продолжалось и продолжалось. Алинны все гостили и гостили в замке, потому что никогда еще не едали ничего сытнее и вкуснее, но чем больше они ели, тем голоднее становились. Да к тому же за металлическими стенами установилось глубокозимье. В конце концов, когда много лет спустя пришло таяние, другие из семьи отправились на поиски шестерых странников. И нашли их в лесу мертвыми. Все они сменили свои добрые теплые меха на легкую одежду, их сталь рассыпалась ржавчиной, и все они как один умерли от голода. Ибо металлический замок звался Морганхолл, объяснила Тесенья детям, а семья, жившая в нем, называлась Лжецы и угощала призрачной пищей, сотворенной из грез и воздуха.

Шон проснулась нагая, сотрясаясь от дрожи.

Ее одежда все еще лежала кучей рядом с ней. Она быстро оделась: натянула исподнее, а поверх — толстую рубаху из черной шерсти, и штаны из кожи, и пояс, и куртку. Затем меховую шубу с капюшоном и, наконец, плащи. Ее собственный, из детской ткани, и плащ Лейна. Оставалась только лицевая маска. Шон облекла голову в тугую кожу, затянула шнурки под подбородком и так обезопасилась от ветров глубокозимья и от прикосновений чужой женщины. Оружие ее вместе с сапогами было небрежно брошено в углу. С мечом Лейна в руке и длинным ножом в привычных ножнах она стала сама собой. И вышла за дверь, чтобы найти лыжи и выход наружу.

Моргана встретила ее смехом звонким и мимолетным, встретила в комнате из стекла и сверкающего серебряного металла. Она стояла у такого большого окна, каких Шон еще не видела,— лист чистого прозрачного стекла, выше высокого мужчины и шире большого очага Каринхолла, безупречнее зеркал семьи Терьис, знаменитой стеклодувами и шлифовальщиками линз. За стеклом был полдень, холодный голубой полдень глубокозимья. Шон увидела каменное поле, и снег, и цветы, а дальше — обрывы, по которым карабкалась, и замерзшую реку, петляющую между развалинами.